Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка]
Командир запрокидывает голову назад. Локтями он опирается меж спиц штурвала гидроплана. Освободив правую руку, он вынимает трубку изо рта, делает ею в воздухе всеохватывающий жест и неожиданно начинает монолог:
— Наша лодка — это нечто-то удивительное! Горстка людей, пытающихся справиться с техникой. Мы, должно быть, смешно выглядим. У нас опустились бы руки, если бы мы могли видеть себя со стороны. Ерунда какая-то!
Он делает паузу, и лишь минут десять спустя возвращается к своей мысли:
— Но нет ничего красивее подводной лодки, как эта. Не считайте меня фанатиком — боже упаси!
Он делает глубокий вдох, издает несколько фыркающих звуков, как будто подсмеиваясь над самим собой, и продолжает говорить:
— Парусные корабли тоже прекрасны. Ничто в мире не сравнится по красоте с обводами парусника. Много лет назад я служил на трехмачтовом корабле. Нижняя рея была на высоте двенадцати метров от палубы. И еще более пятидесяти метров до клотика. В плохую погоду ни у кого не было желания взбираться к самому верхнему парусу. А если кто-то срывался, то звук падения был слышен по всему кораблю. Это случилось три раза в течение одного плавания. Такой тяжелый стук, который невозможно ни с чем спутать — глухой, но звучный — и все сразу понимали, что произошло.
Старик умолкает, давая нам возможность насладиться руладами, издаваемыми его нераскуренной трубкой.
— Это был чудесный корабль. Каждый трюм большой, как церковь — как неф собора — наверное, поэтому их так и называют. [47] Как правило, заполнены песком для балласта. В этом заключается существенное отличие от нашей лодки, — улыбается Старик. — Там, во всяком случае, мы могли как следует разлечься!
На мгновение кулак с зажатой в нем трубке замирает в воздухе. Затем, не отпуская трубку, он сдвигает фуражку далеко на затылок. Спутавшиеся светлые волосы выбиваются из-под козырька, придавая ему залихватский вид.
— Больше всего я люблю слушать звук дизелей, когда они выжимают из себя все, что можно. Некоторые люди зажимают уши, как будто не в силах слышать этот звук! — Старик встряхивает головой. — Есть даже такие, кто не выносит запах бензина. Моя невеста не терпит запаха кожи. Забавно!
Внезапно он замолкает, как мальчишка, который заметил, как только что внезапно проговорился.
Никакой подходящий вопрос не приходит мне в голову, так что мы оба молча сидим, уставившись в палубные плиты. [48] Тут появляется шеф, чтобы спросить разрешения остановить левый дизель на пятнадцать минут. Причина: подозрение на повреждение коленвала.
Командир делает гримасу, как человек, надкусивший лимон:
— Ну, шеф, если у нас нет иного выбора.
Шеф исчезает, и несколько мгновений спустя дизельный ритм ослабевает. Командир кусает нижнюю губу.
Его лицо проясняется только, когда ему подают свежую радиограмму:
«Последний контакт с противником — квадрат Бруно Антон. UR».
Вторая вахта собирается на посту управления, чтобы заступить на пост. Спасательные жилеты более не надевают. Когда минутная стрелка часов подходит к двенадцати, четверо поднимаются наверх.
— Курс — триста сорок градусов, правый дизель работает на полную мощность, левый дизель остановлен, — докладывает рулевой при смене вахты.
Сменившиеся наблюдатели спускаются вниз. Их лица такого же цвета, как вареные омары. Штурман, последним спустившийся на пост управления, вытягивается по стойке «смирно»:
— Вахта докладывает. С северо-запада — легкая облачная завеса. Ветер — северо-западный на западный. Направление меняется против часовой стрелки. Из-за высокой скорости поступает много воды.
Как будто в подтверждение его слов, на пайолы сверху обрушивается поток воды.
— Благодарю.
Четверо вахтенных отдают честь, затем отряхиваются, как собаки, вылезшие на берег. Брызги от их резиновых плащей разлетаются по всему посту управления. Один из них решается задать вопрос:
— Как далеко теперь до посудин?
— Еще целый оборот! — отвечает помощник на посту управления.
С жизнерадостным видом проходит стюард. По его веселому лицу можно подумать, что он работает старшим официантом в ресторане. Удивительно, что у него салфетка не зажата подмышкой.
За стюардом в носовой отсек следует кок. Он сияет располагающей улыбкой хозяина таверны.
— Сегодня у нас просто театральное представление, — комментирует Старик, не замечая, что сам играет в нем главную роль отца семейства, наблюдающего с благодушным видом за своими чадами из своего угла.
Кажется, что мы вырвались из сдавливавших нас оков и снова можем дышать свободно, полной грудью. Конец бесцельным поискам, конец патрулированию взад-вперед в одном и том же районе, наконец-то четко заданный курс, полный вперед навстречу врагу. Лишь один человек не упивается ревом дизелей и свистом волн — это шеф.
— У меня столько горючего пропало к чертям собачьим, — с недовольным видом ворчит он. Но даже он кажется довольным жизнью, когда докладывает, что левый дизель снова в норме.
— Хорошо, шеф, рад это слышать, — говорит Старик. — Теперь покажите, на что вы способны, когда у вас открывается второе дыхание.
Я перемещаюсь в носовой отсек. Едва я открыл люк, почувствовал, что оживление проникло и сюда. У меня за спиной вырастает кок с кувшином лимонада. Свободные от вахты сгрудились вокруг него, как стая, умирающая от жажды.
— Он надеется, что на этот раз что-нибудь получится, — со значимым видом произносит Маленький Бенджамин, даже не допив свою кружку.
— Я могу и подождать! — спорит с ним Швалле.
— Ну а я сыт по горло этой болтанкой в море!
— Герой! — доносится чей-то насмешливый голос из темноты дальнего переднего конца отсека.
— Не дай своей храбрости уйти вместе с тобой, малыш. Ты и так хорош!
— А ты, верно, опять вместе с водой смешинку проглотил?
— Тебе что-то не нравится? Эти унылые типы выводят меня из себя.
Некоторое время ничего не слышно, кроме убаюкивающей мелодии радиомузыки, доносящейся из громкоговорителя на постоянном фоне рокочущих волн. Сам по себе разговор переходит на тему замеченного конвоя.
— Если Старик хочет что-то сделать, ему надо прийти туда этой же ночью, — утверждает механик торпед.
— Это почему? — спрашивает новобранец с мостика.
— Потому что завтра — воскресенье, ты, тупица! — взрывается Маленький Бенджамин. — Ибо сказано в Библии: «Соблюдай субботу и не трахай свою родную сестру».
Я чувствую себя, как будто очутился среди бродячих артистов. Наши странствующие по волнам актеры-любители ставят пьесу о мужестве, хладнокровии и геройстве, и, давая представление, пытаются заглушить свои страхи.
За ночь море стало более неспокойным. Я это явственно ощущаю сквозь дрему.
Вскоре после пяти часов я вскарабкиваюсь на мостик. Дежурит второй вахтенный. Командир тоже здесь. Вокруг утренний полумрак. Лодка врезается в темные валы. Пена на их гребнях очень похожа на дымки, а еще больше водяной пыли окутывает впадины меж волнами. Непрекращающаяся для впередсмотрящих пытка: если конвой свернул в нашу сторону, мы можем натолкнуться на него в любое мгновение.
За кормой встает молочно-бледное солнце. Перед нами небо перегорожено черной стеной облаков. Нехотя они отрываются от линии горизонта, как будто заплаты, сорванные с поднятых парусов. По-прежнему нас окутывает мгла.
— Чертовски плохая видимость, — бурчит второй вахтенный.
Вскоре к нам подкрадывается еще более темная облачная пелена, собранная в складки наподобие старого выцветшего занавеса. И немедленно прямо перед нами ветхая завеса начинает распадаться на черно-серые полосы, такие же грязные, как сами облака. Они достают до самой воды. Горизонт исчезает.
Другое облако, чуть левее по борту, не может дольше нести в себе накопленный им дождь. Вскоре влекомые за ними полосы дождевой бахромы смыкаются.
На нас уже падают первые капли. Они издают тихий стук, ударяя по нашим зюйдвесткам и курткам. Фронт дождя ширится в обе стороны. С каждой минутой все большая часть горизонта скрывается за пеленой мглы. На лодку как будто накинули темную сеть, она уже смыкается у нас за кормой. Теперь вообще ничего нельзя разглядеть: видимость нулевая.
Пристально, сантиметр за сантиметром, мы проверяем серую завесу, пытаясь заметить хоть какой-нибудь след врага. За каждой серой стеной может скрываться эсминец, из каждого летящего по небу облака может спикировать самолет.
Брызги взлетают выше бульверка, я ощущаю на языке вкус соли. Зюйдвестка — моя крыша. Дождь барабанит по ней, и я чувствую своим черепом резкий удар каждой капли. Наши сине-зеленые непромокаемые плащи влажно блестят, а обрушивающиеся порывы дождя теребят их складки. Мы стоим, как каменные изваяния, пока небеса выливают на нас свои запасы воды.
